3
Когда первый восторг схлынул, я уразумел, что место, наверное, не самое лучшее для честолюбивого двадцативосьмилетнего врача. Работать надо было по двенадцать часов на дню (с восьми утра до восьми вечера, на ночные дежурства оставался средний и младший персонал), так — два дня подряд, затем два выходных, и снова два рабочих дня. Зарплата оказалась лишь чуть-чуть выше заработка школьного психолога. Впрочем, Митянин ободрил меня тем, что заведующей отделением, Лидии Константиновне Сергеевой, осталось меньше года до выхода на пенсию, что никаких карьерных амбиций Сергеева не имеет и ни одного лишнего дня работать не собирается, что через год, следовательно, я почти наверняка стану новым завотделением, если не окажусь полным олухом. Я выразил сомнение: неужели в отделении не найдётся, кроме меня, достойных врачей? На это Митянин, обругав меня идиотом, пояснил, что врачей в отделении до увольнения моего предшественника было ровно д в а и после моего устройства на работу станет столько же, наконец, что вторая моя коллега — невежественная баба, которая что-то смыслит только в фармакологии, а собственно в психотерапевтической работе — ни бельмеса.
Два врача на отделение! Добавлю: три (sic!) медсестры и одна (sic!) санитарка. То, что сейчас — диковина, в 1996 году, когда из государственной медицины бежали все, кто знал, куда бежать, было, скорее, печальной нормой.
Да и вообще, с первого дня работы я осознал: едва ли администрация клиники отдаёт себе ясный отчёт в том, что такое психотерапия и зачем нужно отделение, где ею занимаются. Может быть, держали нас, исходя из принципов «надо, значит надо», «у других же есть такое, чем мы хуже?».
Отделение размещалось в одноэтажном флигеле и ничем не отличалось от всех прочих отделений больницы в своей унылой, вполне предсказуемой советской казарменности: голые стены, выкрашенные серой краской, решётки на окнах.
Состоял флигель из восьми помещений:
— две общих палаты по шесть коек, мужская и женская;
— кабинет заведующей отделением;
— кабинет дежурного врача (который я делил со своей коллегой, впрочем, мы ведь практически не встречались);
— сестринская;
— «комната отдыха» (на самом деле, не комната, а холл, коридор, который в этом месте расширялся: несколько продавленных кресел, шашки и шахматы, скудная библиотека, старый телевизор — вот и всё оснащение);
— столовая (летом больных водили в столовую общего отделения в другой корпус);
— санитарный узел (там стояла кушетка, поэтому он же порой служил и процедурной).
Была, впрочем, ещё одна комнатушка, с мрачным обиходным названием «изолятор». Это не означает, что использовалась она для изоляции буйных больных, по крайней мере, не ко времени, о котором я вспоминаю: наши пациенты были все люди спокойные, иных психотерапевтам и не доверяли. Теоретически из «изолятора» можно было бы устроить небольшую двухместную палату или кабинет другого врача, но пока он пустовал за ненадобностью, а то ещё санитарка сваливала там груды постельного белья.
Не было ни помещения для групповой терапии (это в психотерапевтическом-то отделении!), ни жалкой попытки создать хотя бы подобие уюта даже в комнате отдыха, не говоря уже о палатах. И, конечно, не ждал пациента в кабинете дежурного врача удобный и широкий диван, раскинувшись на котором, тот мог бы беспечально повествовать о бессознательном в полном соответствии с догмами психоанализа — ждала его узкая, жёсткая и короткая металлическая кушетка, обтянутая грубой рыжей клеенкой. Справедливости ради вспомню о трудовой мастерской: туда водили пациентов после тихого часа и там, под руководством угрюмого небритого мужика, они, каждый за своим верстаком, обтачивали деревянные фигурки, и мужчины, и женщины, разнообразие ручного труда и разделение его по половому признаку не поощрялось. Иногда, правда, приходила «скульпторша», она занималась с больными лепкой.
4— Это вы, значит, тот молодой перспективный товарищ, который собирается сесть на моё место? — такими словами меня в первый день приветствовала Сергеева, полная припухлая женщина с крашеными волосами до плеч, едва я назвался и положил на стол перед ней трудовую книжку. Произнесла она это не зло — устало.— Лидия Константиновна, я пока ничего не собираюсь, просто хочу работать! — едва не возмутился я.Сергеева усмехнулась.— Да полно-ка… За такие деньги мужику работать… Потерпите, Пётр Степанович, ещё год, я вас прошу убедительно. Не подкладывайте мне свинью, на последнем-то году до пенсии — а?Я заверил завотделением, что и в мыслях не затевал против неё никаких интриг.Через неделю я явился к ней снова: я хотел просить свою начальницу приспособить хотя бы комнату отдыха для групповой терапии, а также выделить в распорядке дня специальные полчаса для последней. Сергеева т
5В должностные обязанности врача вменялось у нас не столь многое: он должен был совершать утренний обход и назначать своим пациентам медикаменты, анализы или процедуры. Мужская палата закреплялась за Головниной, моей коллегой, я «духовно окормлял» женскую. Распределение, с точки зрения пола врачей и пациентов, абсолютно нелогичное, но логика во всей клинике, не только в нашем отделении, отнюдь не входила в число лекарских добродетелей. После обхода дежурный врач мог, по своему усмотрению, заниматься с пациентами, работать с документами или просто сидеть в своём кабинете и плевать в потолок. В безусловную обязанность ему вменялось только нахождение на рабочем месте до конца рабочего дня. Иногда (из-за нехватки среднего персонала) врач собственноручно совершал инъекцию или иную процедуру; иногда сопровождал пациентов до мастерских и обратно; иногда беседовал с милосердными родственниками, желающими поскорее спровадить дорогое скорбное разумом существо
6Через четыре месяца терапии Ольга, пациентка с маниакально-депрессивным психозом (диагноз поставили до меня, я маниакальной стадии не видел, а наблюдал одну депрессию, но такую, что не дай Бог никому), итак, Ольга достигла безусловных результатов и была в конце января выписана из стационара с постановкой на диспансерный учёт.Рецепт победы над психозом оказался не очень сложен:— инсулин для мышечного тонуса и аппетита;— спокойные доверительные беседы, вначале в форме моих монологов, совершенно спонтанных;— немного гипнотерапии (аутогенный тренинг я тоже пытался проводить, но он «не пошёл»);— немного классической музыки (я принёс в кабинет ещё и магнитофон), Моцарт, Чайковский, Сен-Санс, Бах, чуть-чуть Сезара Франка, но не Стравинский и не Скрябин, конечно;— чтение книг, которые я брал в библиотеке. Удивительно, что эта тридцатипятилетняя женщина, отнюдь не романтична
7Саша, молодая женщина с тяжелым невротическим расстройством сексуального характера (у неё была склонность к лесбийским отношениям при отчётливом осознании греховности, недолжности и противоестественности таких отношений, что оспаривать я, как нормальный человек, вовсе не хотел), итак, Саша тоже продвинулась вперёд, настолько, что уже в декабре комиссия сочла её практически здоровой.Начали мы с доверительных бесед, с установления доверия, исподволь перешли к анамнезу, и при анамнезе мне как будто удалось нащупать две чувствительные точки: одно мучительное воспоминание о тяжело оскорбившем её мальчике, в которого Саша была пылко влюблена, и целая серия воспоминаний о мягкотелом отце, который, будучи трезвым, внушал презрение, а в пьяном виде — неприязнь и страх. Сначала я просто выслушивал эти воспоминания, затем рискнул осторожно комментировать их, в духе того, что вина одного человека ещё не делает виноватыми всех прочих, а постоянное переж
8Иные мои пациентки большого прогресса, увы, не достигли.Неврозы двух других женщин, Ларисы и Ирины, поддавались воздействию с переменным успехом, по принципу «два шага вперёд и полтора назад». Сейчас я вижу причину не в недостатке грамотной терапии. Причина заключалась, пожалуй, в отсутствии у них обеих воли к подлинному излечению, вопреки которой ни врач, ни сам Господь Бог не способен исцелить человека.Лариса попала в клинику после долгих лет жизни с мужем, который отличался какой-то болезненной, ненормальной жестокостью, это вместе с необходимостью воспитывать дочь, притворяясь, будто в семье всё в порядке, и неустанно изображать перед родственниками счастливую мать и жену, и привело к неврозу.Ирина оказалась у нас после двадцати лет тяжелейшей руководящей работы на износ, и это на фоне совершенно бесхарактерного и вполне равнодушного мужа, который притом требовал от неё внимания и заботы о себе лично, заботы о детях, вып
9Дезорганизованная шизофрения Клавдии Ивановны, уже немолодой женщины, застряла на мёртвой точке. Для этого вида шизофрении свойственны отнюдь не «голоса», которые так красочно описывают в учебниках, а куда более простые симптомы:— расстройство способности мыслить;— алогия, то есть спутанная, неясная и скудная речь;— дисграфия (всё это было);— бедность эмоциональных реакций;— ангедония, то есть равнодушие к наслаждению (и это было тоже).Было всё — не было воли к жизни, и уже не к жизни за стенами лечебницы, а к какой бы то ни было жизни. Было полное отсутствие интереса к внешнему миру. Мне казалось порой во время бесед, что я обращаю свои монологи не к человеку — к растению. Господи, как можно заниматься психотерапией растения? И кому требуется это издевательство над здравым смыслом? Всё же я добросовестно исполнял с Клавдией Ивановной свой долг, долг и мучение
10А вот последняя моя пациентка, Людмила (диагноз — кататоническая шизофрения), как будто сдвинулась с мёртвой точки. Для кататонического поведения характерно, что пациент то чрезмерно возбуждён безо всякой причины, то вдруг застывает, вовсе не замечая внешнего мира, то, например, разражается слезами непонятной обиды на всех и вся. Я назначил седативные; пробовал гипнотерапию в форме банальных «оптимистических монологов» с моей стороны (беседы, увы, не очень складывались), пробовал чуть-чуть музыки, а более всего меня интересовало, чтобы Людмила больше двигалась, и, полный энтузиазма, я полчаса от иной встречи тратил на гимнастику, сам делал те же упражнения у неё на глазах. В январе мне показалось, что моя работа приносит первые результаты. Увы: в том же месяце Людмила умерла. Не от гимнастики, конечно, и не от препаратов: выяснилось, что у неё была сердечная недостаточность. Пишу не в оправдание себе, а просто для указания факта: в медицинск
11Я мог, конечно, утешаться тем, что мои достижения были выше достижений моей коллеги (у которой за полгода не наблюдалось ни одного случая стойкой ремиссии), что обо мне говорят медсёстры, что (видимо, с лёгкой руки Цаплина) со мной здороваются врачи из других отделений, которых я даже не знаю по имени. Мог радоваться тому, что месяц за месяцем моя диссертация прирастает практической частью: описанием живой практики и результатов этой практики. И всё же, положа руку на сердце, первое меня не очень утешало, а второе не слишком радовало.Одинокими вечерами зимы 1996-1997 года тягостные мысли подступили ко мне: что дальше? Я стану когда-нибудь заведующим отделением, возможно, увеличу штат, поставлю работу на новые рельсы — прекрасно, что после этого? Я уменьшу сумму человеческих страданий, что само по себе есть благородное деяние — чудесно, что потом? И к чему вообще уменьшать сумму этих страданий, если год от году люди в мире не становятся чел